История воссоединения Руси. Том 1 - Страница 36

Прилив польщизны в русские области королевства относится к позднейшему времени. В начале колонизации отрозненной Руси, коренные поляки держались еще за Вислою, а опустошенные татарами пространства древней, владимировской Руси занимали все-таки люди русские. Польский язык был им известен, как язык правительства, как язык средних и высших училищ, которых у нас до конца XVI столетия не было, наконец, как язык литературный, только-что возобладавший над бесплодною латынью. Они писали на нем военные реляции и письма, подобно казацким предводителям времен позднейших, но в обыденных сношениях, без сомнения, употребляли речь русскую. Мы видим, например, Претвича, излагающего перед королем по-польски свежую в то время историю колонизации. Вероятно, и Дашкович не иначе говорил на Пётрковском сейме об устройстве за Порогами военного братства; но к королю Сигизмунду I писал он по-русски , и на русском же языке получал от него инструкици, напечатанные в "Актах Западной России". Брат Самуила Зборовского, Христофор, зная русский язык, как уроженец Червонной Руси, писал к запорожцам по-польски; но уже конечно ни Дашкович, ни Претвич, ни Самуил Зборовский не обращались на польском языке с речью к русским дружинам, составлявшим тогдашнее казачество. Исторические песни, сложенные этими дружинами, показывают, какой элемент был в них преобладающим. Самые татары, кочевавшие на Подолье и Волыни до изгнания их оттуда Ольгердом и Витовтом, усвоили себе русскую речь, и не забыли ее через сто лет, живя в Добрудже . Вспомним известную речь каштеляна Мелешка, произнесённую по-русски даже в собрании сенаторов, на конвокационном сейме, перед избранием Сигизмунда III. Немудрено представить, что польская молодежь, уже участвовавшая в пограничной службе, объяснялась на русском языке. Что касается до латинского и греческого вероучений, из которых одно распространяло польский, а другое поддерживало русский элемент, то, до конца XVI века, они не встулали еще в ожесточенную борьбу между собою, и оба помышляли только о том, каким бы способом защититься от реформации, которая в то время грозила не одной западной, но и восточной церкви, в пределах Речи-Посполитой. В таких памятниках, как реляция Претвича о казакованье шляхты, и рассказ Папроцкого о пребывании Зборовского за Порогами, нет и намека на различие вер и наречий у двух составных частей казачества. Русское духовенство не принимало никакого участия в его образовании, и во времена первых казацких войн с панами относилось к запорожскому войску как нельзя более равнодушно, чтоб не сказать — враждебно.

С своей стороны, казаки, в своих походах и на запорожских становищах, обходились без священников. В "думе" о буре на Черном море, предводитель военного братства обратился к товарищам бедствия с таким увещанием: "Исповедывайтесь, паны молодцы, милосердому Богу, Черному морю и мне, отаману кошовому". Правда, что, по "Тератургиме" Кальнофойского, несколько казаков, однажды, среди страшной бури на море, дали обет послужить печерским инокам две недели в черной работе, и выполнили свой обет . Но в походах 1637 и 1638 годов казаки больше всего таили свои намерения от местных священников, а один православный монах был даже их соглядатаем и сообщил о них вести польскому войску. Митрополит Петр Могила, без обиняков, называл их «ребеллизантами» печатно. Православный пан Адам Кисиль писал о казаках, что у них не было никакой веры, religionis nullius. Униатский митрополит Рутский повторял то же самое . Все вместе свидетельствует, что колонизация отрозненной Руси совершалась без участия православного духовенства, которого иерархическая деятельность сосредоточивалась тогда не в Киеве, как прежде и после, а в Вильне. С другой стороны, и влияние римско-католической проповеди не распространялось еще на пограничное рыцарство и на первоначальных украинских колонизаторов польского происхождения: ибо первый латинский бискуп, временно проживавший в Киеве, приехавши сюда в 1589 году, не застал ни одного каплана, ни одного костёла и алтаря, кроме замковой каплички, в которую, по его словам, замковые урядники запирали своих лошадей, да еще маленького доминиканского костела, на Подоле, с одним только монахом при нем. Этот бискуп, происходивший из православной фамилии, как прозелит, приписал запустение замковой каплицы "пренебрежению" к латинской вере; но его же рассказ о том, что и в Софийской церкви, затекавшей дождями, кияне запирали скот, убеждает нас, что в малолюдном, убогом тогда Киеве относились небрежно к церквам обоих вероисповеданий. В те времена православные священники и латинские ксензы безразлично совершали духовные требы для людей православных и для римских католиков. Латинских ксензов было тогда так мало, не только в Киевской земле, но и на Волыни, что русские попы крестили детей, давали святое причастие и погребали мертвых у поляков; а местные поляки до такой степени не делали различия между латинскими и русскими священниками, что латинская иерархия нашла необходимым — выпросить, у Стефана Батория универсал к православным епископам, которым, под штрафом в 10 тысяч коп грошей литовских, повелевалось воспретить подвластному им духовенству всякое вмешательство в церковные дела римских католиков. Таким образом, латинство не препятствовало польским выходцам объединяться в Украине с туземцами, подчиняясь местному элементу. Если в глубине Волыни католики крестили детей по-православному, то тем естественнее это делалось там, где до времен Сигнзмунда III не было со стороны латинской церкви никаких усилий к распространению своего исповедания. Польский элемент сливался с русским единственно под влиянием условий местности. Казаки и их семейства веровали в Бога без посредства катехизического учения, а многие из пограничных жителей вырастали и старились, не видав церкви. То, что говорит сатирическая народная песня о позднейших запорожцах, которые будто бы принимали скирду сена за церковь, могло относиться к хуторянам и слобожанам не одной местности времен Стефана Батория; а такие анекдоты, какие рассказываются в наше время о чабанах екатеринославских степей, являющихся к принятию святых тайн в сопровождении своих овчарок, без сомнения, можно было слышать во времена оны в Киеве о низовых чабанах, называвшихся по-татарски одаманами.