История воссоединения Руси. Том 1 - Страница 62

Но сила вещей тотчас же показала сеою независимость от придворной политики. Два православные епископа, львовский и перемышльский, протестовали против унии, которую готовы были принять, если бы приняли ее русские паны; а русские паны вовсе не были расположены уступать папскому королю даром свои освященные обычаем права на участие в делах церкви. Иезуиты знали, что они потребовали бы за свою уступку слишком много, а папский король и без того был настолько ограничен в Польше, что не мог даже запугать ересь кострами. Они разочли почти безошибочно, что панская пассивность не устоит против силы совершившегося факта, но ошиблись в том, что воображали шляхту народом, ошиблись по польски. Шляхта называла себя, но не была народом: она была только узурпатором общенародных прав, и ей рано или поздно предстояло сводить счеты с так называемым мотлохом (motloch).

Ничто подобное никому не снилось в Речи-Посполитой, даже и между протестантами, которые, по принципу своей веры, защищали низшие классы общества и тем вредили себе в высших. Эти самые люди, религиозные защитники простого народа, всё-таки до того свысока смотрели на низшие классы, что находили естественным карать смертью мещан и освобождать от всякой кары шляхтичей, пойманных на святотатстве, грабеже и разбое, как об этом, например, рассказывает евангелический пан Оржельский в драгоценных своих записках о безкоролевьи по смерти Стефана Батория .

Итак вот в том состояла ошибка великой католической идеи — превратить нашу живую Славянщину в религиозную окаменелость. Но, покамест, иезуиты не сознавали еще своей ошибки, и все свое внимание обращали на то сословие, за пределами которого для них не было народа. В этом сословии объявление во всеобщее сведение о совершившемся соединении церквей произвело бурю; только иезуиты знали, или должны были знать, что это будет буря слов, шляхетская буря. Впрочем они, как пришельцы, как члены государства римского и как традиционные поджигатели международной и междусословной вражды, были не прочь и от кровавой бури, как это видно из их письма к Михаилу Рогозе. Во всяком случае, со стороны иезуитов сделан был геройский шаг, напоминающий план Торквемады, устроенный на погибель Друзей Света в Испании. Перетрусили тогда многие при дворе Сигизмунда III, и, по всей вероятности, Сигизмунд-Католик больше всех, потому что его громкий универсал о состоявшейся унии отдался столь же громким эхом негодования со стороны русских панов. Острожские, Корыбуты-Вишневецкие, Сангушки, Сапеги, Огинские, Ходкевичи, Пацы, Хребтовичи, Воловичи, Корсаки и пр. и пр., этот великий контингент католичества, вознепщевали о православии, возшумели об унии, взревели, аки древние буй-туры русские, против короля, сената и римской курии. В то время об этих так называемых просвещенных, мнимо патриотических и мнимо преданных отеческой вере панских домах во всей Европе имели то преувеличенное понятие, которое каким-то чудом отражается и в современной нам мыслящей среде. Везде ждали страшного потрясения Польской республики по случаю унии и соображали ведение дел своих с этим ожиданием. Так, например, посол императора Рудольфа II потому, между прочим, старался «задобрить» низовых казаков, что, по его убеждению, «в Польше скоро должно наступить grosse mutation». Дворянство, мещанство и казачество, по-видимому, соединились тогда, то есть могли бы соединиться, общими всем им экономическими и духовными интересами; государственный переворот казался неизбежным. Но Польша, по словам одного из папских нунциев, не была ни монархия, ни республика. В настоящем случае, она оказалась собранием монархий и республик, из которых каждая преследовала отдельные цели; именно: каждое воеводство смотрело на себя и действовало, как самостоятельное политическое тело; каждый повет в воеводстве, представляемый обыкновенно каким-нибудь могущественным паном, в свою очередь, старался играть подобную же роль; каждый панский дом, как например дом князей Острожских, был, без преувеличения, государством в государстве; каждый город, пользовавшийся магдебургским правом, желал быть и называл себя отдельною республикою («речь-посполитая местская»); а казаков, даже в памфлетах, распространяемых между сеймующими панами, именовали казацкою республикою. Политическая безурядица, обыкновенно губящая государства, спасла на этот раз Речь-Посполитую от опасного потрясения. Но всего больше помогла королю и его иезуитской раде пассивность русских панов. Это не были уже древние «буй-туры» русские, которых «золоченые шеломы по крови плавали», которых храбрая дружина «рыкала аки туры, раненные калеными стрелами на поле незнаеме». Не им было «вступать в золотое стремя за обиду своего времени». «Храбрая мысль не устремляла их ума на дело»; они уж и не понимали, что значило «высоко плавати на дело в буести, яко сокол на ветрех ширяяся». Не туры и даже не зубры были русские паны наши в ту эпоху, а быки необъезженные. Их уже начали объезжать иезуиты, и прежде всего принялись за такие дома, как знаменитый дом князей Острожских.

Представителем этого дома был на то время сын того Константина Ивановича князя Острожского, о котором гласила молва, что он одержал тридцать побед на веку своем. Он носил два имени — Константин и Василий, данные ему, по латинскому обычаю, при крещении. Мы так и будем называть его, чтобы читатель не смешивал этого Константина Острожского с его отцом Константином, великим гетманом Сигизмунда I-го, который потому, вероятно, и оставил на Руси «солодкую память», что главный представитель Руси, князь Острожский, умел внушить ему более верное понятие о своей родине, нежели какое был способен внушить сын его Сигизмунду-Августу, Стефану Баторию и Сигизмунду III-му. Константин-Василий князь Острожский был уже почти 90-летний старик в эпоху церковной унии. Молодость его досягала первых времен украинского казачества. Когда «славный русский воин Полюс» побил на Руси татарские загоны одновременно с его отцом, он мог уже слышать, в колыбели, народные песни, складываемые в старину после каждого подобного события. Когда хмельницкий староста Предислав Лянцкоронский догнал и разбил орду к Овидова озера, Константин-Василий мог, играя на коленях у возвратившегося с похода воина, расспрашивать о подробностях этого славного на всю Русь подвига. Во время похорон Лянцкоронского он был уже юношею, как говорилось тогда, с наусием. Сохранилось предание, что он хаживал в казаки вместе с барским старостою Претвичем и другими пограничными старостами: следовательно казачество зарождалось и росло вместе с ним. В год кончины Евстафия Дашковича ему было не менее 35 лет. Во время основания запорожской Сечи он мог уже поддерживать план князя Димитрия Вишневецкого в королевской раде. Но никаких доблестных или патриотических дел из его молодости не записано даже и панегиристами. Больше ли Константин-Василий любил казакованье, или придворную политику, или же панское домонтарство, — ничего не известно; а известен уже из позднейшей его эпохи, когда он был далеко за поворотом лет, следующий характеристический факт, рассказанный подробно современным королевским дворянином, Лукашем Горницким, который закончил хронику свою 1572 годом, следовательно за 24 года до объявления церковной унии .